Диккенс ч лавка древностей. Лавка древностей
Чарльз Диккенс
ЛАВКА ДРЕВНОСТЕЙ
Предисловие
В апреле 1840 года я выпустил в свет первый номер нового еженедельника, ценой в три пенса, под названием «Часы мистера Хамфри». Предполагалось, что в этом еженедельнике будут печататься не только рассказы, очерки, эссеи, но и большой роман с продолжением, которое должно следовать не из номера в номер, а так, как это представится возможным и нужным для задуманного мною издания.
Первая глава этого романа появилась в четвертом выпуске «Часов мистера Хамфри», когда я уже убедился в том, насколько неуместна такая беспорядочность в повременной печати и когда читатели, как мне казалось, полностью разделили мое мнение. Я приступил к работе над большим романом с великим удовольствием и полагаю, что с не меньшим удовольствием его приняли и читатели. Будучи связан ранее взятыми на себя обязательствами, отрывающими меня от этой работы, я постарался как можно скорее избавиться от всяческих помех и, достигнув этого, с тех пор до окончания «Лавки древностей» помещал ее главу за главой в каждом очередном выпуске.
Когда роман был закончен, я решил освободить его от не имеющих к нему никакого касательства ассоциаций и промежуточного материала и изъял те страницы «Часов мистера Хамфри», которые печатались вперемежку с ним. И вот, подобно неоконченному рассказу о ненастной ночи и нотариусе в «Сентиментальном путешествии», они перешли в собственность чемоданщика и маслодела. Признаюсь, мне очень не хотелось снабжать представителей этих почтенных ремесел начальными страницами оставленного мною замысла, где мистер Хамфри описывает самого себя и свой образ жизни. Сейчас я притворяюсь, будто вспоминаю об этом с философским спокойствием, как о событиях давно минувших, но тем не менее перо мое чуть заметно дрожит, выводя эти слова на бумаге. Впрочем, дело сделано, и сделано правильно, и «Часы мистера Хамфри» в первоначальном их виде, сгинув с белого света, стали одной из тех книг, которым цены нет, потому что их не прочитаешь ни за какие деньги, чего, как известно, нельзя сказать о других книгах.
Что касается самого романа, то я не собираюсь распространяться о нем здесь. Множество друзей, которых он подарил мне, множество сердец, которые он ко мне привлек, когда они были полны глубоко личного горя, придают ему ценность в моих глазах, далекую от общего Значения и уходящую корнями «в иные пределы».
Скажу здесь только, что, работая над «Лавкой древностей», я все время старался окружить одинокую девочку странными, гротескными, но все же правдоподобными фигурами и собирал вокруг невинного личика, вокруг чистых помыслов маленькой Нелл галерею персонажей столь же причудливых и столь же несовместимых с ней, как те мрачные предметы, которые толпятся у ее постели, когда будущее ее лишь намечается.
Мистер Хамфри (до того, как он посвятил себя ремеслу чемоданщика и маслодела) должен был стать рассказчиком этой истории. Но поскольку я с самого начала задумал роман так, чтобы впоследствии выпустить его отдельной книжкой, кончина мистера Хамфри не потребовала никаких изменений.
В связи с «маленькой Нелл» у меня есть одно грустное, но вызывающее во мне чувство гордости воспоминание. Странствования ее еще не подошли к концу, когда в одном литературном журнале появился эссей, главной темой которого была она, и в нем так вдумчиво, так красноречиво, с такой нежностью говорилось о ней самой и о ее призрачных спутниках, что с моей стороны было бы полной бесчувственностью, если бы при чтении его я не испытал радости и какой-то особой бодрости духа. Долгие годы спустя, познакомившись с Томасом Гудом и видя, как болезнь медленно сводит его, полного мужества, в могилу, я узнал, что он-то и был автором того Эссея.
Хоть я и старик, мне приятнее всего гулять поздним вечером. Летом в деревне я часто выхожу спозаранку и часами брожу по полям и проселочным дорогам или исчезаю из дому сразу на несколько дней, а то и недель; но в городе мне почти не случается бывать на улице раньше наступления темноты, хоть я, благодаренье богу, как и всякое живое существо, люблю солнце и не могу не чувствовать, сколько радости оно проливает на землю.
Я пристрастился к этим поздним прогулкам как-то незаметно для самого себя - отчасти из-за своего телесного недостатка, а отчасти потому, что темнота больше располагает к размышлениям о нравах и делах тех, кого встречаешь на улицах. Ослепительный блеск и сутолока полдня не способствуют такому бесцельному занятию. Беглый взгляд на лицо, промелькнувшее в свете уличного фонаря или перед окном лавки, подчас открывает мне больше, чем встреча днем, а к тому же, говоря по правде, ночь в этом смысле добрее дня, которому свойственно грубо и без всякого сожаления разрушать наши едва возникшие иллюзии.
Вечное хождение взад и вперед, неугомонный шум, не стихающее ни на минуту шарканье подошв, способное сгладить и отшлифовать самый неровный булыжник, как терпят все это обитатели узких улочек? Представьте больного, который лежит у себя дома где-нибудь в приходе св. Мартина и, изнемогая от страданий, все же невольно (словно выполняя заданный урок) старается отличить по звуку шаги ребенка от шагов взрослого, жалкие опорки нищенки от сапожек щеголя, бесцельное шатанье с угла на угол от деловой походки, вялое ковылянье бродяги от бойкой поступи искателя приключений. Представьте себе гул и грохот, которые режут его слух, - непрестанный поток жизни, катящий волну за волной сквозь его тревожные сны, словно он осужден из века в век лежать на шумном кладбище - лежать мертвым, но слышать все это без всякой надежды на покой.
А сколько пешеходов тянется в обе стороны по мостам - во всяком случае по тем, где не взимают сборов! Останавливаясь погожим вечером у парапета, одни из них рассеянно смотрят на воду с неясной мыслью, что далеко-далеко отсюда эта река течет между зелеными берегами, мало-помалу разливаясь вширь, и, наконец, впадает в необъятное, безбрежное море; другие, сняв с плеч тяжелую ношу, глядят вниз и думают: какое счастье провести всю жизнь на ленивой, неповоротливой барже, посасывая трубочку да подремывая на брезенте, прокаленном горячими лучами солнца; а третьи - те, кто во многом отличен и от первых и от вторых, те, кто несет на плечах ношу, несравненно более тяжкую, - вспоминают, как давным-давно им приходилось то ли слышать, то ли читать, что из всех способов самоубийства самый простой и легкий - броситься в воду.
А Ковент-Гарденский рынок на рассвете, весенней или летней порой, когда сладостное благоухание цветов заглушает еще не рассеявшийся смрад ночной гульбы и сводит с ума захиревшего дрозда, который провел всю ночь в клетке, вывешенной за чердачное окошко! Бедняга! Он один здесь сродни тем маленьким пленникам, что либо валяются на земле, увянув от горячих рук захмелевших покупателей, либо, сомлев в тугих букетах, ждут часа, когда брызги воды освежат их в угоду тем, кто потрезвее, или на радость старичкам конторщикам, которые, спеша на работу, станут с удивлением ловить себя на невесть откуда взявшихся воспоминаниях о лесах и полях.
марта 11 2010
Двенадцатилетняя Нелли живет в фантастическом окружении диковинных вещей: это заржавленное оружие, рыцарские доспехи, старинная мебель и гобелены, изваяния восточных божков. Каждую ночь остается одна. Ее дед - неисправимый картежник. Правда, играет он, чтобы обеспечить будущее внучки, но его преследует неудача. Уже проиграны скромные сбережения и деньги, полученные под залог его лавки древностей. Ее владельцем становится злобный карлик Квилп, а Нелли и дед, к великому горю подростка Кита, влюбленного в девочку, уходят из дому куда глаза глядят. Очень разные люди встречаются им в пути: хитрые комедианты-кукольники; бедный деревенский , который в отличие от Сквирса - сама доброта; хозяйка музея восковых фигур миссис Джарли, женщина ласковая и заботливая. Она дает Нелли работу, и девочке живется спокойно, пока дед снова не начинает играть. Он крадет деньги, заработанные внучкой, и кочет ограбить добрую хозяйку музея. Однако Нелли не дала свершиться преступлению. Ночъю она уводит деда из-под гостеприимного крова миссис Джарли.
.Дорога ведет путников в большой промышленный город. На одну ночь их приютил фабричный кочегар. И опять они в дороге - в холод и дождь. Нелли хочется поскорее выйти на простор полей и лугов, но путники устали, они еле бредут и видят удручающие картины горя в Черном крата фабрик и шахт. Неизвестно, чем бы кончился этот тяжкий путь, если бы не счастливая случайность: встреча с добрым учителем, который опять пришел им на помощь. В маленьком доме-сторожке при старинной церкви Нелли и ее дед находят себе пристанище, но ненадолго: девочка уже смертельно больна и вскоре умирает. Умирает от горя и потерявший рассудок старый Трент.
Роман «Лавка древностей» (1840) задуман как фантастическая , как . Здесь дал волю своему особому пристрастию ко всему причудливому и странному, к игре контрастов. Уже с самого начала девочки, окруженной диковинами, задает тон всей книге. Диккенс окружает ее не только странными вещами, но и странными людьми. Иногда они страшноваты, гротескны, как уродливый Квилп, который все время кривляется и совершает ни с чем не сообразные поступки: глотает целиком яйца в скорлупе, пьет кипяток, сидит на спинке стула или на столе, а завладев антикварной лавкой, укладывается спать в маленькую кроватку Нелли. Но Квилп еще и чудовищно коварен, в нем есть что-то сверхъестественное. Это сказочный злой тролль, который только и думает, как бы навредить добрым людям. Он богат, но мы и в этом случае не знаем, как он разбогател: в его конторе нет никаких следов дела. Все здесь мерзость и запустение, в этой грязной дощатой хибарке, где восемнадцать лет стоят часы, в чернильнице нет чернил, а рабочий стол служит хозяину ложем. Но приметы дела Диккенсу и не нужны. Он рисует нам не реального дельца, а беса, который воплощает зло и жестокость точно так же, как Нелли олицетворяет добро и человечность.
Но разве не «диковинка» сама Нелли? Она так хороша, добра и разумна, что кажется маленькой феей или сказочной принцессой, которую невозможно представить себе располневшей и жизнерадостной матерью семейства, как, например, хорошенькую служаночку Барбару, влюбленную в Кита. Но Диккенсу - такое создается впечатление-все-таки больше по душе обыкновенные люди, которые много едят, пьют, веселятся (и много работают, конечно). И когда сказочность его утомляет, он наслаждается обществом Кита, его матери и маленьких братьев, симпатичного лоботряса Свивеллера, девочки-прислуги, которую Дик галантно называет Маркизой и которая так не похожа на Нелли.
Маркиза живет у негодяя адвоката Самсона Брасса и его чудовищной сестрицы Салли. Они совсем замучили маленькую служанку черной работой, голодом и жестоким обращением. обитает в темной, сырой кухне, где даже на солонке висит замок и где каждый день совершается мучительная процедура «кормления» голодной служанки. Мисс Салли отрезает крошечный кусочек баранины, и девочка моментально с ним «справляется». Далее все разыгрывается, как по нотам. «Дракон в юбке» спрашивает, не хочет ли служанка еще, и, когда та еле слышно отвечает «нет», повторяет: «Тебе дали мяса - ты наелась вволю, тебе предложили еще, но ты ответила «не хочу». Так не смей же говорить, будто тебя держат здесь впроголодь. Слышишь? »:
При этом , словно невзначай, она ударяет черенком ножа по рукам, голове, спине девочки, а затем начинает избивать ее. И так каждый день. Диккенс во многом относит садистские наклонности мисс Салли за счет неженственности ее натуры и даже известной «эмансипации», ведь Салли занимается юриспруденцией, а не домашними «женскими» делами. Но картину издевательства над маленькой служанкой читатель воспринимал заодно с такими же сценами: он вспоминал Оливера Твиста в работном доте, беднягу Смайка, затравленного Сквирсами, и еще больше восхищался Диккенсом - защитником и другом детей.
Нужна шпаргалка? Тогда сохрани - » Краткий пересказ сюжета романа Диккенса «Лавка древностей» . Литературные сочинения!Чарльз Диккенс
ЛАВКА ДРЕВНОСТЕЙ
Предисловие
В апреле 1840 года я выпустил в свет первый номер нового еженедельника, ценой в три пенса, под названием «Часы мистера Хамфри». Предполагалось, что в этом еженедельнике будут печататься не только рассказы, очерки, эссеи, но и большой роман с продолжением, которое должно следовать не из номера в номер, а так, как это представится возможным и нужным для задуманного мною издания.
Первая глава этого романа появилась в четвертом выпуске «Часов мистера Хамфри», когда я уже убедился в том, насколько неуместна такая беспорядочность в повременной печати и когда читатели, как мне казалось, полностью разделили мое мнение. Я приступил к работе над большим романом с великим удовольствием и полагаю, что с не меньшим удовольствием его приняли и читатели. Будучи связан ранее взятыми на себя обязательствами, отрывающими меня от этой работы, я постарался как можно скорее избавиться от всяческих помех и, достигнув этого, с тех пор до окончания «Лавки древностей» помещал ее главу за главой в каждом очередном выпуске.
Когда роман был закончен, я решил освободить его от не имеющих к нему никакого касательства ассоциаций и промежуточного материала и изъял те страницы «Часов мистера Хамфри», которые печатались вперемежку с ним. И вот, подобно неоконченному рассказу о ненастной ночи и нотариусе в «Сентиментальном путешествии», они перешли в собственность чемоданщика и маслодела. Признаюсь, мне очень не хотелось снабжать представителей этих почтенных ремесел начальными страницами оставленного мною замысла, где мистер Хамфри описывает самого себя и свой образ жизни. Сейчас я притворяюсь, будто вспоминаю об этом с философским спокойствием, как о событиях давно минувших, но тем не менее перо мое чуть заметно дрожит, выводя эти слова на бумаге. Впрочем, дело сделано, и сделано правильно, и «Часы мистера Хамфри» в первоначальном их виде, сгинув с белого света, стали одной из тех книг, которым цены нет, потому что их не прочитаешь ни за какие деньги, чего, как известно, нельзя сказать о других книгах.
Что касается самого романа, то я не собираюсь распространяться о нем здесь. Множество друзей, которых он подарил мне, множество сердец, которые он ко мне привлек, когда они были полны глубоко личного горя, придают ему ценность в моих глазах, далекую от общего Значения и уходящую корнями «в иные пределы».
Скажу здесь только, что, работая над «Лавкой древностей», я все время старался окружить одинокую девочку странными, гротескными, но все же правдоподобными фигурами и собирал вокруг невинного личика, вокруг чистых помыслов маленькой Нелл галерею персонажей столь же причудливых и столь же несовместимых с ней, как те мрачные предметы, которые толпятся у ее постели, когда будущее ее лишь намечается.
Мистер Хамфри (до того, как он посвятил себя ремеслу чемоданщика и маслодела) должен был стать рассказчиком этой истории. Но поскольку я с самого начала задумал роман так, чтобы впоследствии выпустить его отдельной книжкой, кончина мистера Хамфри не потребовала никаких изменений.
В связи с «маленькой Нелл» у меня есть одно грустное, но вызывающее во мне чувство гордости воспоминание. Странствования ее еще не подошли к концу, когда в одном литературном журнале появился эссей, главной темой которого была она, и в нем так вдумчиво, так красноречиво, с такой нежностью говорилось о ней самой и о ее призрачных спутниках, что с моей стороны было бы полной бесчувственностью, если бы при чтении его я не испытал радости и какой-то особой бодрости духа. Долгие годы спустя, познакомившись с Томасом Гудом и видя, как болезнь медленно сводит его, полного мужества, в могилу, я узнал, что он-то и был автором того Эссея.
Хоть я и старик, мне приятнее всего гулять поздним вечером. Летом в деревне я часто выхожу спозаранку и часами брожу по полям и проселочным дорогам или исчезаю из дому сразу на несколько дней, а то и недель; но в городе мне почти не случается бывать на улице раньше наступления темноты, хоть я, благодаренье богу, как и всякое живое существо, люблю солнце и не могу не чувствовать, сколько радости оно проливает на землю.
Я пристрастился к этим поздним прогулкам как-то незаметно для самого себя - отчасти из-за своего телесного недостатка, а отчасти потому, что темнота больше располагает к размышлениям о нравах и делах тех, кого встречаешь на улицах. Ослепительный блеск и сутолока полдня не способствуют такому бесцельному занятию. Беглый взгляд на лицо, промелькнувшее в свете уличного фонаря или перед окном лавки, подчас открывает мне больше, чем встреча днем, а к тому же, говоря по правде, ночь в этом смысле добрее дня, которому свойственно грубо и без всякого сожаления разрушать наши едва возникшие иллюзии.
Вечное хождение взад и вперед, неугомонный шум, не стихающее ни на минуту шарканье подошв, способное сгладить и отшлифовать самый неровный булыжник, как терпят все это обитатели узких улочек? Представьте больного, который лежит у себя дома где-нибудь в приходе св. Мартина и, изнемогая от страданий, все же невольно (словно выполняя заданный урок) старается отличить по звуку шаги ребенка от шагов взрослого, жалкие опорки нищенки от сапожек щеголя, бесцельное шатанье с угла на угол от деловой походки, вялое ковылянье бродяги от бойкой поступи искателя приключений. Представьте себе гул и грохот, которые режут его слух, - непрестанный поток жизни, катящий волну за волной сквозь его тревожные сны, словно он осужден из века в век лежать на шумном кладбище - лежать мертвым, но слышать все это без всякой надежды на покой.
А сколько пешеходов тянется в обе стороны по мостам - во всяком случае по тем, где не взимают сборов! Останавливаясь погожим вечером у парапета, одни из них рассеянно смотрят на воду с неясной мыслью, что далеко-далеко отсюда эта река течет между зелеными берегами, мало-помалу разливаясь вширь, и, наконец, впадает в необъятное, безбрежное море; другие, сняв с плеч тяжелую ношу, глядят вниз и думают: какое счастье провести всю жизнь на ленивой, неповоротливой барже, посасывая трубочку да подремывая на брезенте, прокаленном горячими лучами солнца; а третьи - те, кто во многом отличен и от первых и от вторых, те, кто несет на плечах ношу, несравненно более тяжкую, - вспоминают, как давным-давно им приходилось то ли слышать, то ли читать, что из всех способов самоубийства самый простой и легкий - броситься в воду.
А Ковент-Гарденский рынок на рассвете, весенней или летней порой, когда сладостное благоухание цветов заглушает еще не рассеявшийся смрад ночной гульбы и сводит с ума захиревшего дрозда, который провел всю ночь в клетке, вывешенной за чердачное окошко! Бедняга! Он один здесь сродни тем маленьким пленникам, что либо валяются на земле, увянув от горячих рук захмелевших покупателей, либо, сомлев в тугих букетах, ждут часа, когда брызги воды освежат их в угоду тем, кто потрезвее, или на радость старичкам конторщикам, которые, спеша на работу, станут с удивлением ловить себя на невесть откуда взявшихся воспоминаниях о лесах и полях.
Но я не буду больше распространяться о своих странствованиях. Передо мной стоит другая цель. Мне хочется рассказать о случае, отметившем одну из моих прогулок, описание которых я и предпосылаю этой повести вместо предисловия.
Однажды вечером я забрел в Сити и, по своему обыкновению, шел медленно, размышляя 6 том о сем, как вдруг меня остановил чей-то тихий, приятный голос. Я не сразу уловил смысл вопроса, обращенного явно ко мне, и, быстро оглянувшись, увидел рядом с собой хорошенькую девочку, которая спрашивала, как ей пройти на такую-то улицу, находившуюся, кстати сказать, совсем в другой части города.
Это очень далеко отсюда, дитя мое, - ответил я.
Да, сэр, - робко сказала она. - Я знаю, что далеко, я пришла оттуда.
Одна? - удивился я.
Это не беда, что одна. Вот только я сбилась с дороги и боюсь, как бы совсем не заплутаться.
Почему же ты спросила меня? А вдруг я пошлю тебя не туда, куда нужно? - Нет! Этого не может быть! - воскликнула девочка. - Вы ведь старенький и сами ходите медленно.
Не берусь вам передать, как поразили меня эти слова, сказанные с такой силой убежденья, что у девочки даже выступили слезы на глазах и все ее хрупкое тельце затрепетало.
Пойдем, я провожу тебя, - сказал я. Девочка протянула мне руку смело, точно знала меня с колыбели, и мы медленно двинулись дальше. Она старательно приноравливалась к моим шагам, как будто считая, что это ей надо вести и охранять меня, а не наоборот. Я то и дело ловил на себе взгляды моей спутницы, видимо старавшейся угадать, не обманывают ли ее, и замечал, как взгляды эти раз от разу становятся все доверчивее и доверчивее.
Трудно было и мне не заинтересоваться этим ребенком - именно ребенком! - хотя ее столь юный вид объяснялся скорее маленьким ростом и хрупкостью фигурки.
Один из самых чудесных романов Чарльза Диккенса, который полезно время от времени перечитывать, дабы освободиться от житейской скверны, почувствовать в себе силу доброты, стойкости и справедливости.
Диккенс для меня всегда был мастером сюжета. Он умел выстраивать архитектуру романа, зная и учитывая все его закоулки и повороты, создавал завлекательные для читателя сюжетные ходы, чтобы у него не было времени отвлечься от текста, перевести дух. Чего стоит только начальная сцена встреча мистера Хамфри с девочкой Нелл, их совместный приход в лавку древностей - дом, где обитает странноватый старичок Трент, загадочно исчезающий по ночам....
Или - тайный уход Нелли и ее дедушки из дома, нагло захваченным злобным карликом, ростовщиком Квилпом - олицетворением всего злобного и мятущегося в романе...
Или появление таинственного незнакомца с его чемоданчиком, в котором стоит загадочный храм-машина, с помощью которой можно приготовить еду...
Показывая жизнь униженных и оскорбленных, рассказывая одиссею Нелл и ее дедушки по дорогам, городам и весям страны, Диккенс показывает саму Англию, ее модель, с лучшими и худшими ее представителями. Здесь можно встретить хитрых кукольников, добрую хозяйку паноптикума, картежников-обманщиков, благородного учителя.
Диккенс не скрывал, что при создании романа отталкивался от сказки, с ее путешествием героев, с ее полярными, добрыми и злыми персонажами. Носителем Добра становится в книге добрая, благородная, находчивая девочка Нелл - олицетворение доброго Ангела, а Зла - мерзкий горбун Квилп, этакий сатана местного масштаба.
Когда Квилп - паук, высасывающий из людей все соки, гибнет, уходит в лучший мир и Нелл. Все, ее миссия закончена, Добро и Справедливость торжествуют!
Но она действует не одна. Победа над Злом стала возможной благодаря усилиям, доброте, справедливости нескольких людей. Если каждый из нас будет делать Добро - Зло отступит и не сможет торжествовать.
Именно это и хотел подчеркнуть Чарльз Диккенс.
Оценка: 9
Так не бывает... Можно сказать обо всем, что написано в книге. Нет, в ней нет чудес, просто она фальшива от первого и до последнего слова. Читая этот роман, думалось, что Диккенс стал зачинателем жанра дамского романа. Ни в коем случае не любовного. Вовсе нет. Но такого сентиментального, слезливого и чертовски неискреннего. Все закончится хорошо для добропорядочных читателей-лондонцев, которые обязательно обольют слезами все страницы этой толстой книги, которую можно было бы без ущерба сократить вдвое.
Честного Кита автор выведет в люди, и его семья до конца дней будет есть жирных устриц и пить пиво. Служанку, сделавшую добрый поступок, он удачно женит. Злодеев покарает. В общем, усладит сердца всех читателей, пожертвовав одной Нелл, которую, в общем-то, будет всем не так уж и жалко. Она ведь Ангел во плоти. Неземная девочка, которая в 14 лет(!) ведет себя, как 9-летняя. У которой нет женских проблем, которую не попытается облапать ни одна сволочь, ни один бродячий артист.
Не верю... Ни Квилпу, ни его жене, ни Нелл, ни Ричарду - ленивому и глупому, вдруг оказавшемуся способным на благородство. Автор не передал жизни, не показал развития своих героев. Просто выдумал их и все. Единственным сильным местом показалось описание болезни Старика, его слова к девочке, что теперь она должна отдавать ему все свои грошовые заработки. Вообще его отношение к ней, его жестокая и эгоистичная любовь.
И ещё. Не могу удержаться. Насколько все-таки велик Достоевский. Он часто вспоминался при чтении «Лавки древностей». Как гениально переданы им характеры. Насколько они живые и меняющиеся. Маленькой Нелл так далеко до Сонечки Мармеладовой, а ведь они, по сути, литературные сестры.
Как точно подметил предыдущий рецензент почти все персонажи в этом романе или «белые» или «черные», в жизни же так не бывает.
Оценка: 6
Когда я выбирал, чтобы почитать из Диккенса, я наткнулся на название «Лавка древностей», провел аналогии с «Лавкой чудес» (фильм, который мне очень понравился) и начал читать с большим энтузиазмом. Первые страниц сто я стойко ждал чудес, описаний разных экспонатов лавки, необычных историй, но в итоге осознал, что название ничего не передает. С таким же успехом можно было назвать книгу «пони с каретой». Нет у «пони с каретой» даже больше шансов на успех при выборе названия книги, чем у «лавки чудес» (при условии возможности проголосовать - ну это так фантазии). Это так отступления, брюзжание и только.
В книге полно героев: главных, второстепенных, эпизодичных, но их объединяет одно - они либо хорошие, либо плохие. Все кто подан как позитивный человек - в конце им и останется, все трусы и негодяи видны сразу, от них с первого упоминания доброго слова не услышишь. В череде «однобоких» персонажей выделяется дедушка Нелл и Дик Свивеллер. Я так и сделал однозначного вывода по поводу дедушки Нелл. Ведь если так посудить, это он довел свою внучку до такой жизни, и если бы это было один раз, так нет же и, когда они с Нелл путешествовали он все испортил. Конечно все это было для Нелл, по крайней мере помыслы были такие, но ведь не ясно как были бы дела будь все на своих местах: не было безумных игр в карты, долгов, побега...А узнавая Кита, его семью, людей которые их в последствии окружали - маленькая Нелл никогда бы не осталась в нужде. Но дедушка считал, что делает лучше, двигается к новой жизни - эти мысли были искренними. Но все-таки я оставляю вину на нем.
Дик Свивеллер это человек, который изменился по ходу романа, стал лучше. Говорить, что он был очень плох тоже нельзя. Было плохое влияние, негожие друзья, лень в конце концов. Но сталкиваясь с не самыми лучшими из людей, обитая в их кругу, Дик меняется, кстати очень вовремя.
Отмечу, хоть негодяев в книге хватает, но странным выглядит «пруха» главным героям (Нелл с дедушкой) на добрых людей и помощников. Конечно, катализатором доброты является Нелл, в присутствии которой люди становятся добрее и счастливее, но местами роялей было многовато.
В конце все получают по заслугам. Конец добрый, настраивающий на позитивный лад. Конечно, есть и ложка дегтя, но об этом прочтете сами.
Минусы: книга местами сильно затянута, однотипные переходы Нелл с дедушкой с одинаковыми событиями и словами. Громоздкие и не всегда нужные диалоги. В общем, книга из цикла «добро побеждает зло».
Оценка: 5
«Есть струны в сердце человека - неожиданные, странные, которые вынуждает зазвучать иной раз чистая случайность; струны, которые долго молчат, не отзываясь на призывы самые горячие, самые пылкие, и вдруг дрогнут от непреднамеренного легкого прикосновения.»
Двое идут по дороге куда глаза глядят, идут в любую погоду через века. Странная пара - обессилевшая от голода и несчастий девочка ведет за руку нищего старика, теряющего разум. Они меняют жизни людей, с которыми им довелось встретиться, пусть знакомство и длилось не дольше одного дня, им не суждено прожить долго и путь их тернист, но эта пара оставит след в сердцах многих людей. Кто-то пересмотрит свои поступки и найдет в себе силы выбрать новую, более достойную дорогу, а кто-то забредет в тупик или не сможет выбраться из кювета. Каждому воздастся по заслугам, каждого найдет вознаграждение или возмездие…
«Лавка древностей» читается нелегко, несмотря на интересный сюжет. И дело здесь не в слоге, нет – он весьма незамысловат, а в том, что роман пропускаешь через себя, срываешь через боль с сердца и души зачерствевшую корку и, поневоле, проживаешь жизни героев с их маленькими радостями и большими несчастьями, учишься сопереживать и смотреть на мир иначе.
Это очень грустная, пронзительная и немного наивная, полная противопоставлений и преувеличений история, в которой невероятным образом переплетаются реализм и сентиментализм, сказка, готика и христианская притча. Чудесный роман о слабости и стойкости, о добре и зле, о бескорыстности и алчности, о верности и предательстве, свете и тьме.
«Лавка древностей» - прекрасная иллюстрация для закона равновесия противоположностей.
Оценка: 9
Роман, конечно, не без недостатков, в основном всех тех, что свойственны именно Диккенсу: сентиментален, немного затянут, местами предсказуем.
А персонажи - что называется, через одного.
Нелл слишком чиста и хороша, ее дедушка слишком нарочито жалок, Барнсы слишком карикатурны. Интересен отчасти образ Кита - он тоже в некотором совершенный, но не так, как Нелл, а более по-земному. Может быть, из-за этого совершенства он и страдает, как и она. Признаться, разрешение конфликта вызвало в некотором роде сомнения: ведь свидетельница защиты была такого рода, что ей вполне могли и не поверить. Даже если бы сжалились над ее положением, которое было, прямо скажем, незавидным, могли бы счесть, что как раз ее несчастная судьба, чужая жестокость вызвали в ней желание отомстить и толкнули на ложь. Но о правдоподобии пусть судит читатель.
Блофельд , 15 октября 2016 г.Хотелось бы мне знать, почему Диккенс так и не дал имени дедушке Нелли и одинокому джентльмену. На протяжении всего романа они так и называются: дедушка Нелли, одинокий джентльмен, дедушка Нелли, одинокий джентльмен. Вед у всех остальных персонажей есть имена.
Оценка: 9
В апреле 1840 года я выпустил в свет первый номер нового еженедельника, ценой в три пенса, под названием «Часы мистера Хамфри». Предполагалось, что в этом еженедельнике будут печататься не только рассказы, очерки, эссе, но и большой роман с продолжением, которое должно следовать не из номера в номер, а так, как это представится возможным и нужным для задуманного мною издания.
Первая глава этого романа появилась в четвертом выпуске «Часов мистера Хамфри», когда я уже убедился в том, насколько неуместна такая беспорядочность в повременной печати и когда читатели, как мне казалось, полностью разделили мое мнение. Я приступил к работе над большим романом с великим удовольствием и полагаю, что с не меньшим удовольствием его приняли и читатели. Будучи связан ранее взятыми на себя обязательствами, отрывающими меня от этой работы, я постарался как можно скорее избавиться от всяческих помех и, достигнув этого, с тех пор до окончания «Лавки древностей» помещал ее главу за главой в каждом очередном выпуске.
Когда роман был закончен, я решил освободить его от не имеющих к нему никакого касательства ассоциаций и промежуточного материала и изъял те страницы «Часов мистера Хамфри», которые печатались вперемежку с ним. И вот, подобно неоконченному рассказу о ненастной ночи и нотариусе в «Сентиментальном путешествии», они перешли в собственность чемоданщика и маслодела. Признаюсь, мне очень не хотелось снабжать представителей этих почтенных ремесел начальными страницами оставленного мною замысла, где мистер Хамфри описывает самого себя и свой образ жизни. Сейчас я притворяюсь, будто вспоминаю об этом с философским спокойствием, как о событиях давно минувших, но тем не менее перо мое чуть заметно дрожит, выводя эти слова на бумаге. Впрочем, дело сделано, и сделано правильно, и «Часы мистера Хамфри» в первоначальном их виде, сгинув с белого света, стали одной из тех книг, которым цены нет, потому что их не прочитаешь ни за какие деньги, чего, как известно, нельзя сказать о других книгах.
Что касается самого романа, то я не собираюсь распространяться о нем здесь. Множество друзей, которых он подарил мне, множество сердец, которые он ко мне привлек, когда они были полны глубоко личного горя, придают ему ценность в моих глазах, далекую от общего значения и уходящую корнями «в иные пределы».
Скажу здесь только, что, работая над «Лавкой древностей», я все время старался окружить одинокую девочку странными, гротескными, но все же правдоподобными фигурами и собирал вокруг невинного личика, вокруг чистых помыслов маленькой Нелл галерею персонажей столь же причудливых и столь же несовместимых с ней, как те мрачные предметы, которые толпятся у ее постели, когда будущее ее лишь намечается.
Мистер Хамфри (до того, как он посвятил себя ремеслу чемоданщика и маслодела) должен был стать рассказчиком этой истории. Но поскольку я с самого начала задумал роман так, чтобы впоследствии выпустить его отдельной книжкой, кончина мистера Хамфри не потребовала никаких изменений.
В связи с «маленькой Нелл» у меня есть одно грустное, но вызывающее во мне чувство гордости воспоминание.
Странствования ее еще не подошли к концу, когда в одном литературном журнале появилось эссе, главной темой которого была она, и в нем так вдумчиво, так красноречиво, с такой нежностью говорилось о ней самой и о ее призрачных спутниках, что с моей стороны было бы полной бесчувственностью, если бы при чтении его я не испытал радости и какой-то особой бодрости духа. Долгие годы спустя, познакомившись с Томасом Гудом и видя, как болезнь медленно сводит его, полного мужества, в могилу, я узнал, что он-то и был автором того эссе.
Хоть я и старик, мне приятнее всего гулять поздним вечером. Летом в деревне я часто выхожу спозаранку и часами брожу по полям и проселочным дорогам или исчезаю из дому сразу на несколько дней, а то и недель; но в городе мне почти не случается бывать на улице раньше наступления темноты, хоть я, благодаренье Богу, как и всякое живое существо, люблю солнце и не могу не чувствовать, сколько радости оно проливает на землю.
Я пристрастился к этим поздним прогулкам как-то незаметно для самого себя – отчасти из-за своего телесного недостатка, а отчасти потому, что темнота больше располагает к размышлениям о нравах и делах тех, кого встречаешь на улицах. Ослепительный блеск и сутолока полдня не способствуют такому бесцельному занятию. Беглый взгляд на лицо, промелькнувшее в свете уличного фонаря или перед окном лавки, подчас открывает мне больше, чем встреча днем, а к тому же, говоря по правде, ночь в этом смысле добрее дня, которому свойственно грубо и без всякого сожаления разрушать наши едва возникшие иллюзии.
Вечное хождение взад и вперед, неугомонный шум, не стихающее ни на минуту шарканье подошв, способное сгладить и отшлифовать самый неровный булыжник, – как терпят все это обитатели узких улочек? Представьте больного, который лежит у себя дома где-нибудь в приходе Св. Мартина и, изнемогая от страданий, все же невольно (словно выполняя заданный урок) старается отличить по звуку шаги ребенка от шагов взрослого, жалкие опорки нищенки от сапожек щеголя, бесцельное шатанье с угла на угол от деловой походки, вялое ковылянье бродяги от бойкой поступи искателя приключений. Представьте себе гул и грохот, которые режут его слух, – непрестанный поток жизни, катящий волну за волной сквозь его тревожные сны, словно он осужден из века в век лежать на шумном кладбище – лежать мертвым, но слышать все это без всякой надежды на покой.
А сколько пешеходов тянется в обе стороны по мостам – во всяком случае по тем, где не взимают сборов! Останавливаясь погожим вечером у парапета, одни из них рассеянно смотрят на воду с неясной мыслью, что далеко-далеко отсюда эта река течет между зелеными берегами, мало-помалу разливаясь вширь, и наконец впадает в необъятное, безбрежное море; другие, сняв с плеч тяжелую ношу, глядят вниз и думают: какое счастье провести всю жизнь на ленивой, неповоротливой барже, посасывая трубочку да подремывая на брезенте, прокаленном горячими лучами солнца; а третьи – те, кто во многом отличен и от первых и от вторых, те, кто несет на плечах ношу, несравненно более тяжкую, – вспоминают, как давным-давно им приходилось то ли слышать, то ли читать, что из всех способов самоубийства самый простой и легкий – броситься в воду.
А Ковент-Гарденский рынок на рассвете, весенней или летней порой, когда сладостное благоухание цветов заглушает еще не рассеявшийся смрад ночной гульбы и сводит с ума захиревшего дрозда, который провел всю ночь в клетке, вывешенной за чердачное окошко! Бедняга! Он один здесь сродни тем маленьким пленникам, что либо валяются на земле, увянув от горячих рук захмелевших покупателей, либо, сомлев в тугих букетах, ждут часа, когда брызги воды освежат их в угоду тем, кто потрезвее, или на радость старичкам конторщикам, которые, спеша на работу, станут с удивлением ловить себя на невесть откуда взявшихся воспоминаниях о лесах и полях.
Но я не буду больше распространяться о своих странствованиях. Передо мной стоит другая цель. Мне хочется рассказать о случае, отметившем одну из моих прогулок, описание которых я и предпосылаю этой повести вместо предисловия.
Однажды вечером я забрел в Сити и, по своему обыкновению, шел медленно, размышляя о том о сем, как вдруг меня остановил чей-то тихий, приятный голос. Я не сразу уловил смысл вопроса, обращенного явно ко мне, и, быстро оглянувшись, увидел рядом с собой хорошенькую девочку, которая спрашивала, как ей пройти на такую-то улицу, находившуюся, кстати сказать, совсем в другой части города.
– Это очень далеко отсюда, дитя мое, – ответил я.
– Да, сэр, – робко сказала она. – Я знаю, что далеко, я пришла оттуда.
– Одна? – удивился я.
